Ян Гейл, глава Gehl Architects и ветеран урбанистики, рассказал ART1, как он стал знаменитым и чем ему не нравится модернизм.
— Все знают, кто такой Ян Гейл, но при этом представления у всех разные. Расскажите немного про себя. Вот Эрик ван Эгераат, к примеру, представляется как рекордсмен среди голландских архитекторов по количеству наград.
— Я, в таком случае – рекордсмен по количеству наград среди датских архитекторов, но думаю, что это очень странно. Потому что когда я родился, не было совершенно никаких предпосылок для того, чтобы я стал заниматься тем, чем занимаюсь. В школе я даже не знал, кто такие архитекторы. Мои родители были бедными офисными служащими, я стал первым человеком в семье, получившим высшее образование. Правда, моя дочь, которая занимается исследованиями в раковом центре, считает, что от ее бабушки — моей матери, мы унаследовали любопытство — ей всегда было интересно, что происходит в мире и как он устроен.
Когда с нами проводили профориентацию, я решил, что стану инженером, но потом мне показалось, что архитектор — это как-то поинтереснее. Я поступил в архитектурную школу в 17 лет и закончил ее в 22, толком не повзрослев за время учебы. Я просто делал то, что мне велели преподаватели. Потом я еще пять лет выполнял то, что мне велели работодатели. Строил социальное жилье, восстанавливал органы и алтари в церквях, отреставрировал несколько готических храмов целиком. Мне, кстати, очень нравится все, что связано с историей. А потом стал заниматься исследованиями на стыке архитектуры, социологии и психологии.
— Что заставило вас сделать такой резкий переход — от реставрации церквей к урбанистике?
— Я и моя жена стали думать о том, почему новые дома кажутся такими ужасными по сравнению со старыми. В поисках ответа на вопрос, из чего складывается хорошая среда, мы решили отправиться в Италию. Получили грант у компании Carlsberg, чтобы потратить его на кьянти в уличных кафе. Я написал несколько статей, которые тогда стали очень популярны. Потом меня пригласили в школу архитектуры, чтобы заниматься исследованием — чем-то вроде того, что сейчас называется диссертацией. Я, кстати, никогда в своей жизни не подавал никаких заявок — меня всюду приглашали. В качестве исследования я написал книгу «Жизнь между зданиями». Когда я закончил ее, она показалась мне ужасной. Я чувствовал себя невероятно несчастным, считал, что все это было известно до меня. Но когда книгу издали, она оказалась очень популярна в Дании. Правда, на английском она вышла только спустя несколько десятков лет, и вот теперь путешествует по всему миру. На днях я получил сообщение, что ее переводят на исландский.
— У вас есть какой-то профессиональный секрет? Вы вроде говорите простые вещи, но без вас, однако, о них редко кто догадывается.
— Моя сила как раз и состоит в обыкновенности. Я подобрал то, что плохо лежало и ни для кого не представляло интереса. Я сообщил миру, что людям не нравится подниматься по ступенькам — как будто кто-то этого не знал. Все, что я делал в профессии, очень сильно связано со мной лично. Всю свою жизнь я жил в обычном квартале среди обычных людей, где жили мои братья и сестры, братья и сестры моей жены, где раньше жили мои родители и где сейчас живут мои дети. Хотя родились мы и не там. Так что когда я говорю про людей и здания, я говорю только о том, что вижу вокруг себя — просто я это систематизировал. Я никогда не занимался своими исследованиями в библиотеках, а опирался на то, что видел и слышал. Думаю, в большей степени я журналист, чем кто-то еще.
Я могу назвать пять или шесть великих книг по архитектуре. Однако великими их делает не то, что их авторы — великие мыслители. Они были неплохими мыслителями и блистательными коммуникаторами. Я говорю про Джейн Джейкобс, про Эдварда Холла, про Гордона Калена (книги двух последних авторов не переведены на русский – прим. М.Э.). Они наблюдали за людьми, слушали их, ставили себя на их место.
— Вы делали исследования одновременно с Джейн Джейкобс?
— Ее книга вышла в 1961 году, а моя на десять лет позже, хотя я не знал ее, пока занимался своим исследованием. Она смотрела на происходящее глазами журналиста и экономиста, а я — глазами архитектора, хотя и во мне, как я уже сказал, было много от журналиста.
— Примерно в то же время вышла книга Альдо Росси «Архитектура города».
— Я много про нее слышал, но никогда не читал. По мне она слишком сложная. И, потом, мне никогда не нравились его здания, они слишком схематичные и слишком холодные.
— Вы все время критикуете модернистов, и во многом справедливо, но ведь в свое время они очень многое сделали для городской среды.
— Конечно. В первую очередь, они нашли решение проблемы трущоб. Другой вопрос в том, какой ценой они это сделали. 1920-е годы в истории архитектуры — это многообещающий период, и многие из его открытий до сих пор недооценены. Например, амстердамская школа, Берлаге. Они говорили про большие светлые дворы. Однако тот модернизм, который мы получили в итоге, оказался лишен всякой социальной направленности, он стал проповедовать крайний индивидуализм.
— Хотите сказать, что Ле Корбюзье был «плохим парнем»?
— Да, пожалуй. Он, конечно, гений, но он предложил радикальный метод — разделить здание на ячейки и сделать открытым первый этаж. Отбросил в сторону все старые правила и уклады и сказал, что современный человек — это такой совершенно новый человек, который будет жить по-новому. Хотя это не было основано ни на одном факте или исследовании. И прошло 50 лет, прежде чем кто-то попытался усомниться и предположить, что это не самый лучший путь развития для человечества.
— Был ли 1968 год для вас значимым?
— Не думаю, что 1968 год важен для меня как некая дата. Новые профессиональные горизонты начали открываться до этого, когда социологи, экономисты и архитекторы стали работать вместе. То есть вопросы к властям появлялись у людей и раньше, но со временем они вылились в студенческие восстания. Для меня лично, кстати, они имели не лучшие последствия. В Дании сформировался кружок марксистов революционеров, которые критиковали меня за то, что я пропагандирую хорошую жизнь, в итоге мне запретили преподавать. Они верили, что революция наступит вот-вот, а я могу ей помешать. Это были не самые умные ребята, которые спорили между собой, кто из них лучший марксист. А я был простым парнем, который жил с одной девушкой, в одном и том же доме.
Я уехал с семьей в Канаду, и там всем очень понравилась моя книга. Потом история повторилась в Австралии. Я вернулся только в 1976 году. За пять лет эти ребята из марксистов один за другим превратились в структуралистов и постмодернистов, все это было очень смешно. Так вот вынужденно началась моя международная карьера.
— Как складывались ваши отношения с архитектурным сообществом?
— Вокруг меня никогда не было артистической тусовки. Много лет коллеги не понимали, чем я занимаюсь, они считали, что архитектура — это только здания. Широкое признание мои идеи получили только лет 20 назад. Иногда я казался себе сыном сапожника, который кричит, что король голый. Я часто говорил своим коллегам, что вся эта модернистская штука не работает. Я мог встать посреди какой-нибудь умной дискуссии и сказать: смотрите, у меня есть цифры, которые доказывают обратное. На своих рисунках они изображали много людей, хотя в реальности никаких людей вокруг этих зданий не было.
Вообще-то за свою жизнь я видел, наверное, большинство звезд архитектуры. Удивительно, что некоторые из них оказались приятными людьми. Кто-то, конечно, высокомерен, но далеко не все. Старея, многие начинают задумываться о том, что они делают, ищут ответы на важные жизненные вопросы.
Пару предисловий к моим книгам написал Ричард Роджерс. А автором предисловия к бразильскому изданию «Городов для людей» стал Джимми Лернер, мэр Куритибы, хотя я не просил его об этом. Я никогда не летал высоко, и сейчас не летаю, так что все это для меня немного удивительно.
— Как вы относитесь к тем, кого принято называть звездами современной архитектуры?
— Я думаю, время звездной архитектуры, которое началось в 1980-е годы и продолжалось вплоть до начала этого тысячелетия, прошло — она вышла из моды. Сейчас мы думаем о глобальных вещах, о проблемах урбанизации. На нас уже не производит такого впечатления здание необычной формы. Архитекторы, градостроители и политики размышляют о том, как ответить на вызовы современности. Особенно политики — мне они нравятся, кстати, намного больше, чем архитекторы и градостроители, потому что они имеют дело с реальными людьми, в то время как архитектор может что-то бесконечно рисовать у себя в студии в одиночку.
Я критически отношусь к архитектурному образованию. Архитекторов учат, что мир — это форма. В то время как форма сама по себе — это еще не архитектура, это в лучшем случае скульптура.
— Не вся же звездная архитектура ужасна. Тот же Ричард Роджерс — хороший архитектор?
— Ну, он просто великий человек.
— Или Бернард Чуми. Мне он нравится тем, что не так много строит, у него совершенно нет гигантомании.
— Да, это хорошая и редкая черта. Однако очень многие архитекторы страдают именно что манией величия, они получают удовлетворение от того, что строят огромные, высокие здания. Им кажется, что чем больше ты строишь, тем лучше.
— Все, в общем, сходятся на том, что лучшая городская среда — в исторических районах. Может ли, хотя бы теоретически, современная архитектура ее воспроизводить?
— Конечно, может. Мы просто делаем мало попыток. Я бы сказал, что идеи «нового урбанизма» в Америке вполне для этого подходят. Хотя я бы не назвал этот урбанизм новым. На самом деле, это и есть старый добрый урбанизм, который в Америке забыли и теперь вспомнили. Мы могли бы извлечь столько уроков из истории городских поселений! Модернизм был только небольшим витком. Если мы хотим быть разумными, думать о здоровье, мы должны вернуться ко всем этим старым урокам. Все, что построено сто и больше лет назад — построено более или менее для людей. И даже то, что построено до Второй Мировой войны. Сейчас перед миром стоит множество вопросов. Нас скоро будет девять миллиардов, и 65-70% людей будут жить в городах. Мы не сможем построить еще один Петербург. Так что нам необходимо находить какие-то мудрые решения. Человечество стареет, а старость гораздо легче встречать в хорошей городской среде. Я вполне уверен в том, что сейчас у нас появилась некая новая парадигма, что мы двигаемся в правильном направлении.
