Андрей Шелютто — мастер, работы которого всегда служат ориентиром в профессии. Каждый разворот его книг и журналов — остро и неожиданно решенный плакат. Андрей относится к периодике как к книге. К книге — как к работе в вечность. Каждый новый проект, вышедший за его авторством, расширяет границы понимания графического дизайна и типографики. Уже много лет Андрей принадлежит к далеко оторвавшемуся даже от лидеров, немногочисленному запредельному пелотону русских дизайнеров.
Андрей Шелютто. Ирина Чекмарева. Разворот книги «Памятник немецкой архитектуры в Петербурге. 1913—2013». 2013— Андрей, ты сейчас работаешь с суперкультурными брендами: Манифеста, журнал «Эрмитаж» — райская ситуация для дизайнера. Помимо этого ты ведешь заказы, связанные с коммерческими структурами?
— Нет. И я очень этому рад, потому что я не понимаю, что делать со всеми остальными. Коммерческие заказы приводят меня не то что в депрессию. Я испытываю к ним отвращение. Дело зашло, видимо, слишком далеко. Если найдутся внятные средства массовой информации, с которыми можно иметь дело, то мы тогда займемся этим делом снова. Но отдавать годы жизни, как с «Известиями», как с «Вокруг света», — нет. Когда после многих лет работы твой труд берется и прихлопывается одним движением, возникает вопрос: на что ты эти годы потратил?
— Если оглядываться назад, какие свои значимые проекты ты можешь упомянуть? Которые до сих пор для тебя являются приятным воспоминанием, и ты считаешь, что не зря потратил на них время.
— Воспоминания разные всегда. Более-менее значительно было то, что делало НТВ в середине девяностых, и, наверное, даже не «Известия», а газета «Газета», пока она существовала в неубитом виде. Большая оранжево-черная «Газета» была вполне в радость. Я ее недавно сам посмотрел, кое-что переснял и сам удивился: как это, она на газету-то не была похожа!
— New Times — это ведь тоже твоя история?
— Первые номеров пятнадцать-двадцать. А потом суп с котом. Мне не удалось сделать ни одной приличной обложки, что неудивительно — они же там сразу сделали главную глупость: зафиксировали этот логотип с дыркой, хотя это был просто вариант для первого номера — это была дырка от пули. В этом была мысль — не фиксировать логотип, а с ним работать. Он, например, был нашивкой на лагерном клифте, обручем, через который должен прыгать тигр. Мы успели штук двадцать изобрести. Дыркой в голове был, да чем хочешь. Он был все время средством, позволявшим визуализировать поэтический образ на обложке. Евгения Альбац (главный редактор The New Times. — Прим. ред.), я даже знаю почему, выбрала эту прожженную дырку. Потому что она уверена, что она глаголом жжет сердца людей — вот это ее уровень рассуждений и работы с образом. Это один из примеров, когда вроде бы старались, сделали все по уму, и все это испорчено одним плевком. А искусство и книги, в отличие от журналов, остаются навсегда.
Андрей Шелютто. Разворот журнала «Эрмитаж». 2011—2013— Но журнал «Эрмитаж» — это фактически как книга. То, что получается делать такую периодику, — это в том числе и заслуга заказчика, который не вмешивается в твою работу?
— Заказчики хорошие, все бы такие были — была бы другая жизнь. И потом, конечно, все окончательные решения принимает М.Б. Пиотровский.
— Михаил Борисович подписывает в печать макет журнала?
— Конечно. И макеты, и тексты. Он фактически председатель редакционного совета. Не номинальный, а реальный. То ли мы так угадываем с темами и с дизайном, то ли Михаилу Борисовичу нравится, то ли он хорошо воспитан, но никогда никаких недоразумений не возникает. Бывают заказы, когда ты заранее знаешь, что ничего хорошего не выйдет. А здесь все время есть уверенность, что выйдет. Не потому, что «делай все, что хочешь», — нет. Просто адекватный подход. Если есть какие-то замечания, то я понимаю почему.
— Расскажи о проектах, которые ты делаешь помимо журнала «Эрмитаж» и Манифесты.
— Сейчас мы делаем книжки, делаем их довольно много. Из тех, что вышли, я считаю очень хорошей в этом году «Столетнюю историю Венецианской биеннале», по-моему, она удалась. И годовой отчет о сотрудничестве России и Германии в 1000 страницах тоже получился неплохой. Это не все — мы еще что-то делали. О каких-то вещах я пока не буду говорить, пусть их напечатают.
Андрей Шелютто. Ирина Чекмарева. Разворот книги Russian artists at the Venice Biennale 1895—2013. 2013— Ты сейчас продолжаешь заниматься иллюстрацией?
— Раз в неделю по вызову для «Коммерсанта». Я уже страшно привык к этому, но все равно это всегда неожиданно. Никогда невозможно понять, что будет за тема. И очень мало времени — ровно сутки, 24 часа. Всегда аккуратно часов в 7 вечера в среду они говорят тему, и часов в 7 вечера в четверг — будьте добры. Надо отдать им должное, что очень редко бывают проблемы, связанные с тем, что картинка не подошла. Не из-за того, что не попал. Например, мне страшно нравится картинка что-то про «правительство начинает работу после лета» — я ее с удовольствием нарисовал: там был крыловский квартет: осел, козел и косолапый мишка, и мартышка там еще. И они играли на одной большой пиле. И вот тут квартет они бы еще пережили, но не пилу! Но это один случай на тысячу. Надо сказать, что редакция все-таки работает смело.
— А плакатом ты сейчас занимаешься?
— Я бы с удовольствием. Пока я занимаюсь плакатом как куратор. Сейчас сорок мировых звезд уже сделали и прислали плакаты к 250-летию Эрмитажа. Сейчас мне нужно вплотную заниматься этой выставкой — каталогом и экспозицией. Другое дело, что это же все новые плакаты и их надо еще напечатать. А печатать мы задумали 128 на 90. И все плакаты в разных техниках, и я напряженно думаю, что мне с этим делать. Кто захотел — шелкографией. Кто захотел — офсет с шелкографией. У всех разные пожелания. И печататься это будет ровно в тех техниках, которые предусмотрели авторы. Я не рвался быть куратором, но как-то так само получилось, что раз уж я это придумал и всех уболтал.
Андрей Шелютто. Ирина Чекмарева. Разворот книги «Петербургский диалог. 2012». 2012— Ты можешь проследить, как изменились твоя работа, твое отношение к работе, если взять девяностые, начало двухтысячных и уже дветысячедесятые? Можешь охарактеризовать какие-то ключевые моменты? Для тебя лично и для русского дизайна?
— Чем дольше работаешь в профессии, тем больше понимаешь, что все гораздо сложнее, чем кажется в двадцать лет. Хотя в двадцать лет все уже было достаточно круто, и потом вдруг в тридцать лет ты обнаруживаешь, что ни фига ты не догоняешь в этом. А в сорок очень смешно оглядываться на себя тридцатилетнего. Такая долгая-долгая учеба получается. По-моему, главное, что случилось, — появились совершенно другие, совершенно фантастические технические возможности. Мы же помним, сколько нужно было всего, чтобы сошлось, чтобы дизайнер мог сделать книгу. Он должен был как-то подружиться с издательством. Издательство должно было задумать хорошую книгу или журнал, как-то поручить это художнику. Он должен был посчитать это все теми тремя шрифтами, которые еще не перелили на патроны. А потом куча народу должны были отследить х***у тучу каких-то процессов. Причем, поскольку я довольно долго работал редактором в книжном издательстве еще в Минске, каждое утро шел на работу с мыслью, что сегодня мне покажут вагон бумаги и скажут, что тираж в полмиллиона экземпляров отправляется в макулатуру, потому что ты неправильно расчертил. Это была реальная опасность. Реально нельзя было делать никаких ошибок. Все это делалось вручную, с линейкой. Сейчас журнал может сделать один дизайнер, сидя за одним-единственным столом — может все, как бог. Потому что шрифты, верстка, возможности правки, работа с фотографиями, полиграфия изменились настолько, что я даже не знаю, с чем это сравнить. И это произошло меньше чем за 30 лет.
— Можешь назвать заказ или заказчика, с которым не срослось пока, но дико охота сделать? Или уже в общем все реализовано, что было намечено?
— Наоборот, складывается полное ощущение, что жизнь проходит почти впустую. Мечта о заказе мечты по-прежнему есть, но, честно говоря, нет уверенности, что я в состоянии с этим заказом мечты справиться.
Я думаю, это должно быть что-то глобальное. Дизайн страны. Меня, например, уже з*****о жить в стране, где такая военная форма, такие деньги, так х***о нарисованный герб. Хотя бы взяли какой-нибудь удачный старый рисунок. Почему там попугай без мозга? Каждый раз герб выглядит по-разному, и каждый раз отвратительно. У страны нет идентификации, нет лица, нет дизайна. Конечно, очень бы хотелось, чтобы наша страна выглядела по-человечески. Чтобы не тошнило, когда ты стараешься рассмотреть, что напечатано на наших деньгах. Чтобы, наконец, военные и полицейские, надевая форму, превращались в воинов, защитников порядка, чтобы они нравились девчонкам и чтобы им самим это все нравилось. Я же представляю, что чувствует человек, надевая эту фуражку, — в самом лучшем случае он чувствует унижение. И мы все тоже, пользуясь этими деньгами и глядя на этих солдат, мы ничего, кроме унижения, не можем испытывать. А следом идут «прекрасно» сделанные газеты типа «Аргументов и фактов», которые страшно в руки брать. А следом идут «прекрасные» издания с телепрограммами. Для меня загадка, как люди там вообще могут что-то найти. Или же у них уже настолько изменено сознание, что они только так могут понять? Я в этом не уверен. Я о людях лучшего мнения. Другое дело, что ничего иного им не предлагается. А если предлагается, оно по какой-то причине не живет, никак.
Андрей Шелютто. Книги и журналы. 2012—2013Впервые опубликовано в журнале «Проектор» №4 (25), 2013.
