"Макбет". Театр "Балтийской дом". Режиссер Люк Персеваль, художник-постановщик Аннетт Курц, художник по свету Марк ван Де Нессе.
Спектакль Люка Персеваля завораживающе красив игрой света и теней, простой и строгой геометрией линий, гипнотически медленным, словно в трансе движением силуэтов, тишиной, которая не оглушает, а обволакивает и затягивает. В глубине сцены, где клубится туман, в освещенном проеме появляются темные силуэты, медлят, словно не решаясь войти. А тишина все тянется и тянется, и тени не торопятся воплотиться. Силуэты медленно выступают из тумана, бесшумно, будто на цыпочках, размещаются по сцене: высокий человек в короне, юная пара, мужчина, держащий за руки двух мальчиков, мужчина с ребенком на плечах… Легкие металлические трубы, которыми горизонтально «занавешена» сцена, можно интерпретировать. Но лучше не опускаться до этого. И не хочется, чтобы все это чем-то разрешилось. Хорошо, немного пугающе, будто в японском хорроре про мстительных призраков из видеокассеты, и так.
Но вот долгая гипнотическая преамбула взрывается – с места в карьер – диалогом заговорщиков, мужа и жены Макбет. Отношения пары: юной, амбициозной, необузданной во всех смыслах разом Леди Макбет с ее тремолирующего духом и телом, бессильно стареющего, смертельно влюбленного мужа, исчерпывающе поданы в первой развернутой сцене. Это отношения, которые разрушают.
В спрессованном тексте спектакля нет ведьм (ну не ведьмы же мерно колышущиеся на протяжение действия женские фигуры с занавешенными волосами лицами, которых становится к финалу все больше и больше? Просто это бирнамский лес неизбежного медленно растет и наползает на Макбета с первых минут действия) нет пророчества, нет убийств, вообще нет ни одной из тех шекспировских сцен, которые не были бы связаны с Макбетом. И это неслучайно.
Едва оформившись, фигуры персонажей достаточно быстро исчезают, будто клочья тумана, разметанные ветром. Исчезают Дункан, Макдуфы, Банко. На все про все – один аккуратный молодой человек со спокойным голосом (Юрий Елагин), докладчик, вестник (лечащий врач?). А грузный Макбет в бумажной короне рычит от бессилия, задыхается, топит себя в алкоголе, кричит и отдает приказы собственным коронованным теням на стене. Потому как понятно: нет ничего и никого, кроме Макбета и развернутого на сцене ландшафта его сознания. Убийства, возможно, были, возможно, нет, возможно, состоялись когда-то давно и к ним смятенный дух Макбета возвращается вновь и вновь.
Достаточно ли этого? Зарубежные спектакли бельгийца Люка Персеваля, сначала антверпенские, потом гамбургского театра «Талия», едва ли не каждый год приезжающие на «Балтийский Дом», были сильны не концепцией, не визуальностью, а актерским существованием, особой манерой игры. Сначала зрители злились, потом удивлялись, наконец, восхищались его тем, как Персеваль перелицовывает классические тексты для того, чтобы сделать форму максимально «говорящей», показать косноязычие и «порнографию» души современного человека. Отеллы, дяди вани, раневские, инженеры протасовы из пьес Чехова, Шекспира, Горького затевали изощренный психологический балет. Психология всегда находили максимально точное воплощение в состояниях тел, подчеркнуто некрасивых и своей некрасивостью транслирующих болезненный «выворот» души. Режиссура Персеваля казалась неотделимой от его вышколенных, прошедших через тренинги актеров… Прошли годы, режиссер увлекся восточными практиками и начал тяготеть к абстракции. Готовы ли мы принять нового Персеваля? Новую концепцию актера и человека? Потому что сейчас кажется, что в Балтийском доме хороший актер Леонид Алимов играет Макбета с самоотдачей, но как будто приблизительно… А юная Мария Шульга (леди Макбет) в однажды заданном и не меняющемся рисунке роли.
Но вот, наконец, Леди Макбет вливается в безмолвный хор колышущихся, будто морские водоросли, женских фантомов. И Макбет, внезапно успокоившись после смерти леди Макбет, будто отлила вся кровь, проговорит почти с облегчением свой концептуальный монолог про «жизнь-только тень, комедиант, паясничающий полчаса на сцене…» В дверном проеме в глубине сцены появляется безмолвная фигура возмездия – мужчина с ребенком на плечах. И действо, на какое-то недолгое время сфокусированное в спектакль с какими-то репликами, с какими-то персонажами, какими-то отношениями, вновь развоплощается, и перед нами опять роскошная, чуть колеблющаяся, будто в каком-то полуобморочном мареве, картина.